Не вдруг, скорее поддавшись увлечению поорать со всеми без риска быть остановленным "тс-с!" чем в точности понимая указания немого дирижера, – я завыл протяжно и очень искренне. Пение хора тут же смолкло, но и мне удалось замолчать одновременно со всеми. Это заставило дирижера вновь запустить наше пение.
Ободренный отсутствием порицания, я завыл совершенно не робея и начал было находить удовольствие от выдыхания громких звуков. Я увлекся и совершенно проворонил момент остановки общего пения.
Из состава хора меня исключили.
Но я ушел не просто так. Я ушел с понимаемым осознанием силы собственного голоса. Еще бы: быть услышанным в большом составе равноорущих детей на первой же репетиции! Сила.
Силой этой пришлось воспользоваться 26 апреля 1986 года, в Киеве, на призывном пункте.
Мне исполнилось 23 года (кстати сказать, – исполнилось именно в этот день 26 апреля), я был год как женат и год как отчислен из состава студентов Киевского государственного института театрального искусства им. И.К. Карпенка-Карого, факультет режиссура кино и телевидения.
В тот же день и в тот же год взорвалась ЧАЭС. И с семи утра того же дня и того же года я ехал служить в рядах Советской армии.
С десяти часов того же дня я начал пить пепси изрядно "заряженную" медицинским спиртом.
Оставленные на ночь в казармах сборного пункта на территории Дарницкого вагоно-ремонтного завода, мы начали петь.
Отсутствие единой песни, слова которой от начала до конца знают все присутствующие, мне и раньше бросалось в глаза. Однажды пришлось слушать аудио кассету с записью неизвестного мне застолья. Тогда в большом почете были кассетные магнитофоны со встроенным микрофоном и счастливые обладатели их увлеченно старались сохранить голоса окружающих. На кассете, попавшей мне в руки (а в ходу жила традиция активного обмена записями), – было 45 минут записи голосов людей, собравшихся в квартире попить водки. Их было человек 6-ть. Мужчины и женщины. Кто-то из них начинал "ой чий то кінь стоїть...", ему дружно бросались подпевать "ще й біла гривонька..." и песня обрывалась. Чуть погодя кто-то другой начинал выводить нечто, как ему казалось, знаемое всеми, но дело редко преодолевало один куплет в общем исполнении, а "спой сам" никто из присутствующих не хотел. Даже "а я все дивлюся де моя Маруся?!" (песня, бывшая одно время едва-ли не гимном района Оболонь города Киева!) – "не шла"!
Я даже думал использовать аудио запись как фонограмму к своему фильму о тоскующем желании людей делать нечто сообща. Не использовал. Я много своих замыслов не использовал. Мне больше нравилось придумывать. Я даже не всегда формулировал то, что задумывал. Или записывал: "Шагами загораются огни, вполголоса, на отблесках зари", – считая это достаточным для описания снимаемого кадра.
Среди призывников я очень скоро стал если не авторитетным, то узнаваемым. Во первых – возраст. Во вторых, пепси со спиртом была моя, в то время как у прочих спиртное изъяли. А потому что не надо жадничать и думать "чем потом запивать"! "Зарядили" многие, но только я зарядил все бутылочки. Штук двадцать. И, когда содержимое наших баулов расставили в ряд, только мои "фафурики" отражали одинаково ровный цвет. Фафуриков было много. День был жаркий. Пепси быстро грелась, но мы упорно использовали прохладительные свойства имортированной технологии ос... освежения. Н-да!
Чем была для меня эта первая ночь в казарме?
Уже тогда я задался этим вопросом. И какой-то ответ был получен, но запомнился идиотским формулированием: "Дан-данного дня, дан-данного месяца, Был я в плену у полу-месяца. Выл на него, прогоняя тоску. Думал – живу я. Казалось – умру" – что из этого можно понять? Разве только вспомнить, что в то время мог решаться вопрос о том куда нас отправить: в Чернобыль, о котором мы ничего тогда не знали, или все ж таки в Афганистан, куда многим из нас и в трезвом виде хотелось бы попасть.
Пятого мая нас распустили по домам, приказав вновь собраться через месяц.
Но до пятого мая, начиная с первой же ночи в казарме, я орал "Союз нерушимый республик свободных..." и очень скоро вся казарма орала вместе со мной. Все слова. От начала до конца. Это теперь я останавливаюсь на завывании "слаааався". И многие таксисты, с которыми мы поем в полный голос, на "слався" смолкают. Может, как и я, каждый вспоминает куда его послали?
"... судьба не всегда бывает благосклонна к людям и по временам предупредительно водворяет их в том месте, куда незачем приезжать" С-Щедрин, "Письма из провинции", Письмо двенадцатое.
Продолжая цитирование по линейному счету, цитирую следующее:
13:13-11 "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая, или кимвал звучащий.
Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так-что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто.
И если раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, – нет в том никакой пользы.
Любовь долготерпит, молосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,
Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,
Не радуется неправде, а сорадуется истине,
Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем;
Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится.
Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое.
Теперь мы видим как бы скозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, как я познан.
А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше".
Я снова хочу петь в хоре.
Слаженность голосов, внятное определение правил и способов, почти чувственно осязаемая цель пения и многообразие, слитое вдруг в едином звуке – впитывающим тебя всего и оставляющим таким одиноким, таким самостным, таким, каким ты и есть на самом деле: лишенным возможности знать, понимать и следовать правилам, отзывчивым на вдруг совершенно неожиданное движение, звук, линию или дыхание. Всегда сомневающийся "а поймут-ли?" и, если поймут, то сделают-ли так, как понимаешь ты.
Как бы красиво и бесконечно протяжно я пел, стоя во втором или третьем ряду, скорее всего где-то справа от слушателей! Каким бы ровным и нежным потоком струилось мое дыхание сквозь чуть трепещущие голосовые связки, как далеко и просторно разливался бы издаваемый мною звук, сколько прекрасных глаз прикрылось бы веками, стараясь в полузабытьи представить упоительность виденных мною картин...
А я оставался бы трезв и чуточку насмешлив, бросая изредка лукавые взгляды на недалеко стоящую хористку, которая, как и я, чуть гротескно округлив губы, выводила бы звук отличный от моего, но такой нужный, такой полный и так нуждающийся в звуке, издаваемом мною...
"Слався" бормочу я перед тем, как прикурить очередную сигарету и длинным взглядом посмотреть за окно, перед которым холмы Киева, чуть ближе – Днепр, и совсем под домом – припорошенная февральским снегом детская площадка, на которой пытается играть мальчик лет восьми...
